«Какого черта, ты согласился на это! Да еще деньги заплатил!», - бился в истерике мой внутренний голос. Старый серый конь моих воплей не слышал. Он нехотя плелся по пыльной тропе, заставляя мое неумелое тело переваливаться с одной стороны седла на другую. Изредка конь останавливался и косился на меня большим выпуклым глазом. «Пошел, Росинант, мать твою!» - рявкал я тогда, пиная раздутые бока. Конь недовольно фыркал и, желая отомстить, пускался в галоп. «Не жизнь, а говно» - тускло мигало в мозгу, и я в очередной раз начинал думать о том, что всегда жил прошлым во имя будущего, не понимая, что будущее по природе своей наступить не может, что есть только настоящее, вечное, непреходящее настоящее. Как я рвался прочь! Мне казалось, что будущее там, куда уходит Солнце, – за линией окончания неба.
      Прошло время и я пересек эту черту. Я обрел многое, но общество этих мест заставляло желать большего. Жажда владения угнетала. Я понимал, что уже имею то необходимое, что хотел когда-то для покоя. «Давай вернемся», - предлагала мне жена, в ответ на мое традиционное вечернее нытье. «Давай» - неслышно отвечал я, но мы оба прекрасно понимали, что по доброй воле этого не случится, потому что комфортная, размеренная, сытая жизнь стала для нас важнее наших, точнее сказать «моих», идеалов. Но боже, как же меня раздражала необходимость делать минимальные движения, чтобы эту жизнь поддерживать.
      Прогулка закончилась. Я без сожаления слез с коня. «Не надо слез и причитаний, - сказал я ему, - мы с тобой никогда не увидимся». Конь приподнял зеленые губы, и продемонстрировав стертые зубы, стал справлять малую нужду – скотина есть скотина, что с нее возьмешь.
     
      Вечером того же дня я бродил по окрестностям, пытаясь избавиться от хандры. Сердце мое то билось громко, то замирало... Постепенно я стал думать только о сердце, о его движении, беспокойном трепыхании. Вдруг оно горько заныло – надо мной была вывеска «House of Happy Hearts». С неясной надеждой я вошел.
      Десятки, сотни фарфоровых, мастерски сделанных гномов, всевозможных видов и размеров стояло на полках.. "Надо что-нибудь купить дочери,"- подумал я и ухватился за эту мысль, желая заменить ее все остальные. Я огляделся - продавца не было видно, только маленькие острые глазки гномов смотрели на меня со всех сторон.
      Несомненно, все гномы принадлежали руке одного умельца, который, пожалуй, знал о них больше, чем кто-либо на свете. Кроме бородатых карликов, так привычных мне по детским сказкам, здесь были гномы-юноши и гномы-девочки. На пушистой перинке мило посапывали новорожденные гномики. Кругленькие милые гномихи месили тесто и наливали чай в крошечные чашки. Гномы рубили дрова, конструировали машины, рисовали, пели, танцевали и делали еще сотню других важных дел, так далеких от старательского труда, приписываемого им традицией. Но меня привлекла статуэтка, стоящая под стеклянным колпаком отдельно от других. На первый взгляд в ней не было ничего особенного, и даже выглядела она не особо привлекательно. Но ее обособленность притягивала, заставляла хотеть приблизиться, рассмотреть, чтобы понять, за что этой вещи было уделено столько внимания. Продавец все не шел, поэтому я осторожно, не обращая внимание на надпись «не трогать руками», поднял колпак и взял гнома в руки. Статуэтка была удивительно теплой. Я щелкнул пальцем по бородатой голове. Произошедшее далее было худшим, что могло случиться с чрезмерно любопытным покупателем. Гном треснул и раскололся. Я опешил. Если игрушка коллекционная, то цена ей, может статься, многие тысячи долларов, что могло сулить только финансовую и гражданскую смерть. Я медленно огляделся. Видеокамер нигде видно не было. Сложив вместе половинки, я аккуратно положил статуэтку на бархатное основание, поставил стеклянный колпак на место и медленно вышел из лавки. Стараясь выглядеть спокойным и беззаботным, я пошел в сторону, противоположную гостинице, надеясь тем самым сбить с толку вероятных свидетелей. Наверное, это было наивно, но ничего другого мне в голову не пришло. «Ну вот, по доброй воле, уезжать не хотел... теперь придется по недоброй... депортируют», - думал я обречено.
     
      Я вернулся в гостиницу через час. Друзья, жена с дочкой сидели на веранде и лениво наблюдали двойной закат – солнце скатывалось за край земли по глади озера и чистому небу.
      - Мне кажется, что я это уже видел, - сказал я негромко, испытывая нестерпимое желание с кем-нибудь поговорить - должно быть, в прошлой жизни.
      - Ты веришь в реинкарнацию? – спросил Миша, не оборачиваясь.
      - Да, верю. И в бессмертие души – верю, - ответил я, не задумываясь. И что, собственно говоря, было задумываться, если надежда на то, что когда-то все будет иначе, часто была единственно радостной мыслью.
      - Так это ни одно и тоже. Бессмертие души есть вечная жизнь после смерти, а реинкарнация - новая жизнь.
      - Все едино, ведь просветленный помнит все свои жизни.
      - Просветленные, должно быть, ужасно несчастные люди, - грустно сказала моя жена, - ты здесь с одним житием-бытием не в силах разобраться... А тут тебе еще сотня.
      Я не ответил. Ох и тошно мне было. Позже я лежал в постели и думал о том, что перестал быть целостной личностью. Во мне все больше было мелкого и утробно-зависимого и все меньше... все меньше того, что было раньше больше… Может, это зовется зрелостью? С такими мыслями я заснул.
      Мне снились гномы…много гномов. «Убийца… убийца» - говорили они друг другу и показывали на меня своими крохотными пальчиками. «Нет, я не хотел, я – случайно…» - хотел я оправдаться , но не мог – мешал кляп. Подвинуться мне тоже не удалось. Я знал, что кошмар подобного рода можно преодолеть только проснувшись, но как я не старался это сделать, ничего не получалось.
      - Братья и сестры! Этот человек убил нашего Николоса. Ничто не в состоянии восполнить нашу утрату, но мы должны наказать его, ибо закон гласит, что никто не может просто так лишить гнома жизни. Как наказать его, братья и сестры?
      - А что говорит наш закон? – спросил молоденький гном.
      - Закон? Закон указывает, что воздастся каждому по справедливости и милосердию.
      - Что это означает?
      - По справедливости за смерть человек должен заплатить смертью. А по милосердию его плата зависит от чистоты его души.
      - А что он за человек?
      - Это трудный вопрос. Надо поговорить с тем, кто его хорошо знает.
      - С женой?
      - Разве она его знает?
      - Я знаю, с кем! – крикнул мальчишка в длинной рубахе. – Вчера он катался на старике Росинанте.
      - Пошли к Росинанту!
      Гномы одобрительно зашумели. Я почувствовал, как сотни маленьких рук столкнули меня с кровати. Я больно ударился копчиком и неожиданно понял, что происходящее не сон. Я закричал, но из моего рта вырвалось только мычание. «Они несут меня прочь от моей пустоты. Прочь от...» - додумать мысль я не сумел, так как ударился головой о ступеньку и потерял сознание.
      Очнулся я уже в конюшне. Серый конь навис надо мной и пристально смотрел на мое лицо большими выпуклыми глазами.
      - Ты узнаешь его? – спросил важный гном в очках.
      - У вас есть закурить? – ответил вопросом Росинант, отступив назад.
      Гномы выкатили сигару, Росинант осторожно подхватил ее губами.
      - Обожаю сигары, - сказал он, затянувшись, и мечтательно добавил, - неплохо было бы коньячку.
      - Так что ты скажешь об этом человеке?
      - Жалок. Не способен наслаждаться жизнью. Ему было наплевать, что под ним живое существо, то есть я, да еще премьер-министр Англии в недавнем прошлом. Он не думал о моей боли, о том, что седло плохо прилажено, а стонал только о своем седалище, а о чем там было стонать-то? Так, натерло немного. Это не все...
      Росинант глубоко затянулся и продолжил.
      - В голове его было столько ненужных и бесполезных мыслей, что не хватило места для яркого солнца, протягивающего лучи сквозь ветви елей.
      Гномы испуганно ахнули.
      - Свидетельствуешь ли ты последнее? – спросил гном.
      - Свидетельствую! – ответил конь.
      Я замычал, задергался, но на меня никто не обращал внимание.
      - Мне все ясно, - сказал главный гном. – Ясно ли вам, братья и сестры?
      Гномы одобрительно закричали в ответ.
      - Что ж, он должен заплатить смертью за смерть, ведь люди живут, чтобы умирать.
      Росинант сделал шаг ко мне, и, склонив низко голову, прошептал:
      - Не надо слез и причитаний - мы с тобой никогда не увидимся.
      Потом он мотнул головой и пепел от сигары запорошил мои глаза.
     
      Очнувшись, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Было ощущение, что тело мое крепко спеленато. Перед глазами в нескольких метрах было толстое стекло. За стеклом.... Закричать от ужаса я не смог, так как рот мой был склеен. «Успокойся, иначе расколешься, ты и так с трещиной», - сказал кто-то внутри моей головы. Боковым зрением я увидел гномиху с чайником в руках – ростом она была не меньше меня. «Если хочешь что-то сказать – говори душой, а не тем, чего не имеешь».
      - Я... теперь.... – попытался я представить слова.
      - Ты теперь гном. Фарфоровый, да еще с трещиной.
      - Но... я... должен... был... заплатить смертью... умереть... Но я вечный теперь.
      - Вечный, пока не расколешься.
      - Не расколюсь?!
      - Или не расколют. Уронят тебя или щелкнут пальцем – вот конец и пришел. Теперь для тебя боги – люди, магазинные крысы и калифорнийское землетрясение. Захотят – разобьют, и ты ничего... совершенно ничего поделать с этим не можешь.
      - Но и ты не можешь!
      - И я не могу, - согласилась гномиха, - но я никогда не была человеком.
      Вдруг заскрипела дверь и зазвонил колокольчик.
      - Смотри! – хихикнула гномиха, - твои боги идут.
      На пороге лавки стояли гиганты. «О, Боже!» - заревел я от ужаса, узнавая в них свою семью, друзей. От каждого их шага подставка подо мной содрогалась и стеклянный колпак отзывался короткими противными звуками.
      Напротив меня застыли огромные темные глаза. Я не сразу понял, что они принадлежат моей дочери. Они смотрели на меня долго и холодно. Неожиданно великанские пальцы заслонили свет. Я завопил.
      - Софья, не тронь! – прогрохотал голос моей жены.
      - Мама, но мне нравится этот гном.
      - Мне кажется, что это не самый лучший.... – жена моя замерла на мгновение.- Ты ничего не слышала?
      - Ничего.
      - Мне показалось, нас позвал папа....
      - Ы-ы... Мама, я хочу этого гнома!
      - Софья, посмотри, все гномы улыбаются, что-то делают, что-то держат в руках... Только этот с пустыми руками и с грустным, жалким выражением лица.
      - Да. Как у нашего папы. Мама, ты плачешь?
      - Нет-нет. Я просто немного беспокоюсь о папе.
      - Почему он все не идет?
      - Он, наверное, где-то задержался.
      - Мама, купи мне, пожалуйста, этого гнома. Пожалуйста.
      Жена посмотрела на дочь долгим усталым взглядом, вздохнула и, подозвав хозяина лавки, спросила:
      - How much for this? I would like to buy it.
      - Oh, it’s a good choice, but it’s broken.
      - Broken?
      - Yeah, there is a little crack behind the head.
      - But my daughter likes it a lot. Do you have another one?
      - No sorry, we don’t
      - Софья, дядя сказал, что гномик поломан. У него в голове трещина.
      - Мама, я хочу, хочу-у-у.... – заканючила моя дочь.
      Продавец присел на корточки рядом с ней.
      - Do you like Nicolas? – спросил он ее, упершись кривым указательным пальцем в стекло колпака, закрывающего меня.
      - Yes, - смело ответила Софья, которая еще не говорила по-английски, но на все вопросы, обращенные к ней, отвечала «Yes»
      - He likes you too. I will sell it to you for one dollar, if your mother buys another item from our collection
      - Yes, - снова сказала дочь, - Мама, что дядя сказал?
      - Дядя сказал, что он продаст нам этого гномика, если мы купим еще что-нибудь. Теперь моя очередь выбирать.
     
      Так меня продали всего за один доллар. Продали, как уцененный товар. Колпак был снят. Меня завернули в мягкую папиросную бумагу. Свет померк.
     
      Не знаю, как долго я лежал во тьме. Сначала я чувствовал себя заживо погребенным: я задыхался, хотя не дышал. Я чувствовал себя запеленатым в саван, хотя настоящим саваном было мое фарфоровое тело. Но потом мне надоело умирать и настал день. Мои бумажные оковы пали. Теплые пальцы освободили меня из темницы. На мгновение передо мной возникли огромные черные зрачки. В них отражалась комната, разбросанные игрушки, окно, закрытое наполовину жалюзи, и мое бородатое неподвижное лицо. Потом рука разжалась и я оказался стоящим рядом с металлическим основанием лампы. Долгие дни ко мне никто не притрагивался кроме пыли – так время пеленало мое тело. Ночью я беспрерывно смотрел на лицо спящей дочери, и мне иногда казалось, что я вижу ее сны. Собственных снов я не имел - мои два выведенных акриловыми красками глаза были всегда открыты.
     
      Однажды мое долгое ночное бдение было нарушено новым звуком. Какой-то зверь возник на краю стола. Взъерошенный мех поблескивал в лунном свете. Неожиданно кожистый хвост дрогнул и ударил меня по ногам так, что я покачнулся. Мне вдруг показалось, что я падаю и раскалываюсь. Я закричал, и удивительно, животное вдруг повернулось и посмотрело на меня горящими, как угольки, глазами.
      - Что орешь? Разбудишь человека, - сказала крыса, не разжимая пасти. Она стремительно юркнула ко мне, и, быстро обнюхав, добавила:
      - Странно, глиняный, а пахнешь как живой.
      - Не тронь меня! Не тронь меня! Не тронь! – кричал я испуганно.
      - Да не трогаю, не трогаю.... – проворчала крыса, отступая, - пока не трогаю.
      Она клацнула зубами.
      - Давно стоишь?
      - Давно.
      - У тебя трещина на голове.
      - Я знаю.
      - Ну-ну, - пробормотала крыса и убежала.
      Крыса стала приходить каждую ночь. Ее визит обычно начинался с того, что, поднявшись на задние лапы, вытянувшись в струнку, она долго молча смотрела на спящую девочку. «Наверное, красивый человек», - говорила крыса спустя некоторое время.
      - Почему «наверное»? – спросил я как-то.
      - Потому что мы разного племени. Многие мои знакомые считают, что человек уродлив. Шерсть у него растет в глупых и смешных местах, у него плоская морда, и носит он на себе столько всего ненужного. Но что они понимают, эти квартирные крысы: - скряги, плебеи, лишенные мечты.
      - Мечты?
      - Я из приличной семьи, - продолжала крыса, не расслышав моего вопроса или не пожелав ответить. - Моя мать была библиотечной крысой, бабушка - профессорской, а прабабушка – церковной. Книг мы сгрызли - не перечесть.
      Потом крыса рассказала о своей большой семье, о библиотечном аферисте, который продал почти все старые книги на каком-то электронном аукционе, лишив тем самым почтенную крысиную семью жилья и пропитания. Семья не выдержала лишений и почти вся погибла на соседнем школьном дворе... Впрочем, я узнал об этом не сразу. Каждый вечер мы о чем-нибудь говорили, и даже бывало спорили, когда наши мнения расходились Крыса, например, считала, что единственное достоинство в этике Канта – это вкусный, свининой кожи, переплет, а экзистенциалистов практически невозможно переварить. Бывало мы спорили долго и упорно о какой-то мелочи, но лишь первые лучи солнца освещали комнату, как крыса быстро соглашалась, что предмет преткновения есть дело вкуса, личного пристрастия, если хотите, и убегала.
      До обеда день полз по столу солнечным лучом, а потом угасал за окном в сплетении листвы и цветов. Многие его часы были наполнены радостью, печалью, смехом, слезами, голосом маленького, быстро взрослеющего человека, чьи пальцы когда-то поставили меня рядом с лампой. Я старался не думать о теплоте маленьких рук, потому что трещина на моем затылке начинала нестерпимо чесаться, а глиняное тело вибрировать. Потом, ночью, когда голос моей жены, читающий сказку, тонул в спокойном ровном дыхании дочери и переставал отзываться в моем фарфоровом теле слышимым только мне эхом, приходила крыса. Мы говорили долго и безмолвно. Так было до тех пор пока....
     
      - Расскажи мне о своей мечте, - как-то попросил я крысу и почти сразу пожалел о своей просьбе.
      - Рассказать о мечте? – растерянно переспросила крыса, - у меня была мечта...- крыса вдруг нервно заметалась по столу. – Нет. У меня есть мечта. Но, давай, я не буду ее рассказывать? Если расскажу тебе, то все будет иначе...
      Мне почему-то нестерпимо захотелось согласиться, отказаться от крысиной мечты, но вместо этого я, к собственному ужасу, выдавил из себя:
      - Почему?
      - Потому что тогда она перестанет быть мечтой. Я должна буду либо взять ее своими острыми зубами, либо отказаться от нее. Но я не могу, не могу... не могу отказаться... Вонзить мою мечту в плоть означает доказать, что я не меньше... Но тогда ты...
      - Я?
      Крыса вдруг остановилась прямо предо мной, обмякла, щелкнула зубами.
      - Хорошо, - сказала она, - слушай.
      - Не надо, не надо, - зашептал я, но крыса продолжала, обречено.
      - Итак, моя мечта.
      Крыса подошла к краю стола.
      - Ты видишь этого спящего ребенка? – спросила она вытянувшись в струнку в сторону моей дочери.
      - Да.
      - Ты видишь пульсирующую жилку на ее шее.
      - Подожди...
      - Стоит ли это жилка ворованной книги?
      - Подожди, подожди, - сбиваясь и заикаясь, быстро заговорил я, - но я не знал.. не знал, когда поку-у-упал... он много книг продавал... я не знал что... она ворованная,
      - Ты не ответил на мой вопрос, - закричала крыса.
      - Не стоит! Не стоит! – завопил я в ответ. Мой страх разрывал меня изнутри.
      - Не стоит. Конечно, не стоит, - пробормотала крыса, - но ты не вернул книгу, когда узнал.
      - Я забыл... ведь я собирался.
      - Жизни не стоит, но твоя книга - последняя в полицейском списке моей мечты.
      - Что ты говоришь!?
      - Люди считают, что мы, крысы, не страдаем, что боль не остается в нас. Что наша мысль коротка.... Да, мы не любим солнечный свет, потому что он несет тяжесть бейсбольных бит и сапог. Мы крадемся в темноте вслед за человеком, в нашей тоске и печали мы поедаем объедки. Мы живем без цели, без Солнца... и без мечты. Каждый минувший день кажется нам лучше настоящего. У нас нет будущего, у нас есть только тьма и пожелтевшие кости былого.
      Крыса замолчала на мгновение и затем продолжила:
      - В нашем роду никто не умирал от яда. Мою прабабушку убили кадилом, бабушку раздавили двадцатым томом Британики. Но вот пришла мечта. Она отравила меня. Она была такая... такая пахучая, такая горячая... как кровь цыпленка.... И она пришла ко мне, когда, почти слепая от дневного света, я наблюдала, как мусоровоз увозит со школьного двора двенадцать изуродованных бейсбольными битами крысиных тел. Именно тогда я вдруг подумала: Я не буду красться. Я буду идти не в след, а по следу. За каждую крысиную жизнь, я взыщу жизнь. Но жизнь я буду брать только у тех, кто живет крысиной жизнью, кто гложет кости былого. Я дам им боль и страх, все то, что они хотят и боятся. Так у меня появилась мечта. Когда я нашла полицейский список – у меня появилась система.
      Крыса замолчала..
      - Хорошо, - сказал я, когда тишина раздавила мой страх, - ты меня нашла. Можешь убить.
      - Не могу, - сказала крыса горько, - у тебя нет тела, ты не испытаешь боли и ужаса смерти. Ты просто расколешься. Это не смерть. Я должна сделать тебе больно. Должна.
      - Подожди...
      - Ты видишь пульсирующую жилку на шее ребенка?
      - Подожди...
      - Я сейчас подойду к этой тонкой шее и надкушу ее, - бормотала крыса, прыгая на подушку, - будет много крови... и она родит твою вечную боль.
      Я лихорадочно думал, что делать и неожиданно возникло нечто, за что я уцепился. Шум. Нужен был шум. Шум, чтобы разбудить жену.
      - Я не вижу! Ничего не вижу! – закричал я. – подвинь меня ближе, чтобы я увидел! Чтобы я задохнулся от боли.
      Крыса зашипела и юркнула обратно на стол. Она мордой толкнула меня к самому краю и снова прыгнула на подушку.
      Мой глиняный ободок завис над пустотой. Я смотрел на свою дочь, на маленькие нежные руки, я вспоминал их прикосновение, теплоту. Голова моя гудела, тело вибрировало и притягивало к себе бездну.
      «Смотри!»- снова крикнула крыса, обернувшись, но в это мгновение ее морда исчезла. Движение охватило меня всего, и я понял, как истосковался по его ощущению. Вдруг что-то с силой ударило по затылку, и мир раскрылся тридцатью двумя лепестками моих осколков. Они вызвали шум в спальне: жена перевернулась на другой бок и снова взлетела в своем сне к голубым птицам, парящим над памятником Салавату Юлаеву. Крыса горько заплакала. «Мои ночи теперь пусты, - причитала она, - моя мечта разбила мою любовь». Она продолжала рыдать над осколками, когда ранним утром жена пробила ее голову каблуком старого ботинка.
      - Мама, что случилось? – спросила дочь, разбуженная визгом и звуком удара.
      - Крыса разбила гнома с трещиной.
      Дочь заплакала. Солнце заглянуло в комнату, и я увидел тридцатью двумя глазами, как оно протягивает мне лучи сквозь ветви деревьев.
     
     
      [иллюстрации]

Вадим Деркач